Посмотрите в её глаза, и вы ничего-ничего не увидите: лишь рдеющую пустоту где-то на дне серо-голубых океанов, боль, отчаяние и немую тоску, которую неоднократно замечали, наверное, на лицах прохожих пожилых людей, скрывающих за своими морщинами все свои "да, но...", все свои приключения. Посмотрите на её детские губы, вглядитесь в них, и вы прочитаете, вы увидите, как уголки чуть опущены вниз в кривой недовольной усмешке, а нижняя губа вся искусана до крови, как если бы она постоянно нервничала; посмотрите на её губы, они все потрескались, они ни разу не были одарены нежным и чувственным поцелуем любви, ни разу не расплылись в нежной и смущённой улыбке человека, познавшего все азы первой, ранней симпатии, почти что любви. Посмотрите на её руки, посмотрите на её пальцы: они длинные и мягкие, словно созданные для того, чтобы творить, чтобы совершенствовать мир с помощью звуков и собственной музыки, родившейся в состоянии лёгкой эстетической эйфории, посмотрите, как нещадно она их губит: сдирает кожицу, обгрызает, сбивает в кровь, карабкаясь по скалистым обрывам, прыгая с крыши или случайно раня ножом во время нарезки салата. Просто посмотрите на неё. Ей всего-то пятнадцать, но она думает и поступает так, как если бы ей было двадцать пять. Ей целых пятнадцать, а она ни разу в жизни не видела, не слышала, как рычит ягуар, не прятала дурь от маменьки, не оставалась в гостях у подруги на целую ночь — не жила жизнью подростка, не жила, кажется, вообще. И всё, что она видела за столько лет собственного существования, ограничивалось безумными зомби, мародёрами, спешащими пустить тебе пулю промеж глаз, разрушенными башнями-многоэтажками, разорёнными или полусожжёнными квартирами, смертью, болью, отчаянием  и несколькими жирафами в импровизированном зоопарке, в который попала только потому, что там раньше бывали "Цикады" — компания, когда-то давно борящаяся с вирусом, его же создавшая, но бросившая все попытки и сдавшаяся, так и не найдя лекарства, так и не выявив его из подопытных, добровольно решивших помочь в этой борьбе гриба и человека.

Мой дорогой принц, пожалуйста, не сбивай свои ноги о кочки, не покупай билетов на поезда и не знай никаких рельс и шпалов в мою страну, ни за какие деньги и говоры о любви не точи ножей, не режь стебельков, окутывающих моё сонное королевство, не ищи меня, прошу, не ищи, потому что я никогда не смела ждать только тебя, да и сейчас не особо горю желанием. Я буду тебе самой неверной женой, буду самой никчёмной матерью. Из меня отвратительный друг. Не веришь — спроси у Джоэла, как я всё загадила своей недо-любовью. Спроси его о том, как я им жила, как живу, цепляясь всем нутром, всеми фибрами, как я его ждала и всегда жду, спроси его, только спроси, он расскажет. Он тебе даже покажет и пояснит на пальцах, как в десять шагов можно всю жизнь поломать, как друзья, проверенные временем и многими тысячелетиями, могут растрачиваться на пустые ссоры и скандалы, бывающие только у бывших жён и мужей. Расскажи ему, как я раздобыла фотографии, как заставила его рассказать обо всём, о Саре, и как он потом страдал целый год, не подпуская меня ближе, чем следовало, ближе, чем если бы было больно, но уже ничего ведь и не болит. Ничего не осталось в итоге.

Мой дорогой принц, этот вечер беспечен и, увы, всё же не вечен, а потому, пожалуйста, если тебе не так сложно и если ты, всё ещё, вполне возможно, сможешь меня полюбить, удержи его, удержи его, вдохни полной грудью и ни за что не выпускай из лёгких — пусть сочиться яркими звёздами прямо в твоё сердце, в твоё тело, пусть вместо крови по венам циркулирует вечная ночь. Оторви и пришей к себе часть неба. Потому что, мне кажется, это наша последняя ночь. Ночь без рассвета.

Она заклеивает конверт и любовно спускает на воду, думает: "пусть плывёт, пусть летит, пусть убирается к чёртовой матери, пусть его никто не найдёт, пусть так и останется непрочтённым, расплывчатым и распухшим куском бумаги, строчки которого бессмысленны и лишены всякой оптимистической нотки, оттенки". Она почти улыбается самыми краешками губ, глядя на то, как его уносит бурная речка, как оно скользит, а после тяжёлым камнем скрывается где-то на дне её маленького импровизированного моря.

— Джоэл! — почти радостно восклицает девушка и бросается другу на шею, по-детски быстро целует в щёку, ерошит волосы, и также мгновенно спешит сбросить с него свою тушку, заводя руки за спину и сцепляя тонкие пальцы в замок.

— Что опять натворила, а? — уже догадавшись и распознав причины внезапно дружелюбного поведения, хмуриться Джоэл, и морщинка меж его бровей становится ещё глубже и выразительнее; ей всегда нравилась эта его особенность, ведь так казалось, словно он — какой-нибудь огорчившийся мечтатель, пославший к чёрту весь мир, и решивший остаться на перекур, пока кто-то другой спасает остатки человечества посреди Земли.

— Ничего. Совсем ничего, — быстро проговаривает девушка и закусывает губу, чтобы ни в коем случае не выпалить правду.

— О Господи, Элли! — злобно рычит мужчина, делая шаг навстречу подруге. — Ты опять ходила за ограду?

— Я быстро! Я только туда, и обратно, честно-честно, Джоэл! — Элли пыталась протестовать и смотреть своему соратнику прямо в глаза, не заикаясь. Но голос предательски надрывается и она судорожно сжимает пальцы, усиливая хватку, словно удерживая себя. — Я только хотела пустить кое-что на воду и раздобыть хоть ещё одну книжку, — видимо, мужчина хотел с ней поспорить, но она тут же прервала его: — Я была защищена. Со мной был Томми.

— Твою мать, ТОМАС! — Элли вздрагивает от звука его голоса и инстинктивно пятиться назад, ближе к дому.

— Джоэл, он не виноват! — но её уже никто не услышит. Потому что тот гневно начинает разыскивать по всей базе брата, мечтая стереть его в порошок, мечтая приготовить из него самый вкусный и аппетитный ужин и скормить супружеской паре щелкунов, если они вообще регистрируют браки и знают, что значит слово "любовь". Если, конечно, они идиоты. — Не надо! — она пытается ухватить его за локоть, но тот мгновенно вырывается. Улыбка в миг улетучивается с её губ и лицо принимает взволнованное выражение. Брат нашёл брата. И дружескими объятиями и добрыми шуточками тут вовсе не пахло.

— Какого чёрта ты позволил ей... — в этот момент всех троих оглушает звук сирены, означающий только одно: где-то по близости есть враги. Надо прятаться. Надо воевать. Надо выживать. Надо отбиваться.

Элли не из тех, кто прячется по домам и ждёт, пока её отцы, братья и мужья жертвуют собственными жизнями. Элли не как Мария, Элли не будет ждать, выяснять, кто такой и для чего намылился — жизнь научила её одной хорошей вещи: если ты на базе с людьми, которым хранишь верность, все беглецы извне — подонки или уже явно заражены, все хорошие люди так, или иначе умудрились собраться здесь, в своеобразной крепости, а всех остальных надо просто мочить и не смотреть: мужчина, женщина, ребёнок или престарелый. И поэтому, искренне наплевав на строгий наказ Джоэла спрятаться под одеялом на своей жёсткой кровати, она двинула вперёд, схватила оружие и взбежала на вышку, пытаясь рассмотреть, кто же там идёт.

И как только перед её глазами предстала картина, живописно демонстрирующая всех врагов, у неё вдруг пересохло горло, а сердце пропустило пару ударов: сотни щелкунов, заражённых более слабой стадии, беглецов, пытающихся спасти свои шкуры и барабанящих по стене, — в основном, мародёров и тех, кто раньше пытался предпринять попытки ограбить их новый дом. Никто и не собирался впускать незнакомцев в этот самый дом. Но и оставить всё просто так, не имея гарантий на то, что твари не ворвуться за ворота внутрь оборонительной системы, они не могли, потому что все уже обзавелись семьями, жёнами, детьми, и никто не хотел обрубать линии их жизней.

Разъярённые вооружённые воры — ничто, по сравнению с напуганными, уставшими и желающими найти укрытие ворами, которые готовы пойти на что угодно, лишь бы ворваться внутрь и спасти свои задницы от армии взбешённых зомби, готовых посмаковать их мозги.

В то время, как Элли приходила в чувство, раздались первые выстрелы: стрелял Джон, стрелял, долго целясь, но зато точно попадая в голову. Но разве для этих тварей того было достаточно? Нужно было как минимум выстрела четыре, да ещё и изрядных, а с такой скоростью, какая была у Джона, пациент окажется скорее мёртв, чем жив, и скорее съеден, чем хотя бы погребён.

Эти самые выстрелы стали своеобразным напоминанием о том, что Элли — не просто зритель со стороны, а участник всех этих действий, и что пора брать руки в ноги и, чёрт побери, уже стрелять! Девушка так и сделала: встала в стойку, приставила приклад к плечу, сняла с предохранителя и нажала на спуск, целясь в того же самого зомби. Сначала она целилась, искала подходящие места, но потом уже просто стреляла куда рука ляжет, не думая, не мешкая, потому что всё, что она видела перед собой: это море крови, изуродованных зомби, кричащих людей и трупов, служащих своеобразным кормом для инфицированных.

Она слышала, как щёлкали эти твари, она слышала крики, стоны, сорванные до хрипотцы мольбы о помощи, спасении, слышала хруст костей, слышала, как пролетали мимо неё пули, как звенит сталь, слышала, как пули пронзают тела, пронзают все ткани. Элли слышала каждый мельчайщий хруст, каждый шелест ветра, и в её голове всё это сливалось в неясную вакханалию из множества звуковых дорожек, которые вставили в её незаконченный фильм слишком рано и в одном месте, скомкав, испортив хороший момент.

За воротами господствовала настоящая борьба за выживание: из-за лесов набегали волки, вонзали свои клыки в чьи-то трупы, кромсали их, вытягивали кишки, грызли сердце, рычали, гибли от рук тех же щелкунов и сами их убивали; люди изо всех сил били по стенам ограды, царапали её ногтями, выкрикивали проклятья, мольбы, срывались на маты, стреляли, вопили, карабкались и падали; зомби лишь пользовались случаем и спешили полакомиться всем, что падало и не падало, всем, что бегало и уже не могло бежать. И всё происходило за считанные секунды, Элли даже не успевала дышать, как в тоже время обрывались жизни многих из.

— СТРЕЛЯЙ, МАТЬ ЕГО, СТРЕЛЯЙ! — вопили Джоэл и Томми, вопили во всё горло, судорожно расстреливая всех, кого ни попадя. И каждый раз, когда с их уст срывалась эта фраза, Элли казалось, словно что-то щёлкает у неё в груди и так и порывает надорвать все нервы, подструнивая их и заставляя хотеть так же кричать, но не ради того, чтобы спасти ситуацию, а в очередной раз убедиться, насколько она безысходна.

В скором времени начинают кончаться патроны. Потом кончаются запасы. Потом кончаются запасы на чёрный день. Потом заканчивается даже соль, которой было даже смешно обстреливать врагов, потому что им было лишь больно, но не смертельно, когда в случае с теми же пулями бьёшь наверняка.

— НАДО УВОДИТЬ ВСЕХ, ДЖОЭЛ! МЫ ДОЛЖНЫ СПАСТИ ИХ ВСЕХ! — выкрикивает Элли, надеясь, что её услышат сквозь всю эту какофонию, и, к её счастью, собеседник её услышал. — ОНИ СЛОМАЮТ ВОРОТА, КТО-ТО ДОЛЖЕН ПРЕДУПРЕДИТЬ ИХ!

— ТАК ИДИ И ПРЕДУПРЕДИ, ЧЁРТ ПОБЕРИ, ЭЛЛИ! — гневно бросает мужчина и заряжает оружие уже даже пуговицами собственной рубашки, надеясь, что хоть что-то поможет, даже это.

— НО Я... Я НУЖНА ТУТ! — растерянно бросает девушка, следя за действиями Джоэла. Меньше всего на свете она хочет бросать здесь его, в момент, когда жизнь может с легокстью оборваьть все струны.

— ЧЕМ ДОЛЬШЕ ТЫ ЧЕШЕШЬ ЯЗЫКОМ, ТЕМ МЕНЬШЕ ШАНСОВ! — и ей не остаётся ничего, кроме как поддаться и со всех ног рвануть в сторону домов.

Её лёгкие начинает жечь уже на пятом доме, в который она смеет заглянуть. Лёгкие словно сокращают площадь, не вмещая в себя уже спасительное количество кислорода, как если бы в них ещё и засунули кулак.

Когда эвакуация в самом разгаре, Элли бросает взгляд на вышку, на которой сейчас вся мужская часть их небольшого своеобразного поселения отстрелиала врагов и с ужасом заметила, что Джоэла там нет. Тогда она опустила взгляд ниже и увидела бездыханное окровавленное тело своего друга. Пуля попала аккурат меж его бровей, ам, где и была та самая складка, придающая мужчине задумчивый вид.

Это как удар под дых. Все дыхание сводиться к нулю, в голове пульс стучит с дьявольской мощью, ноги подкашиваются и она бессильно падает на траву, приземляясь на колени.

Третий Рим пал. Game over.

Окончен бой, уходят армии,
Но победитель вновь один.
И дом его родной оставлен,
И вновь уходит нелюдим.
И как хотел добиться славы,
И как мечтал судьбы иной,
Но кончен бой, и он печален.
Достиг всего. Уже герой.
Земля без радости снегами
Цепочку заметёт следов.
И разрывает свора знамя,
А он уходит, одинок.

Осталось лишь открыть глаза. И это будет уже победой. Твоей победой. Никто не сможет её у тебя отобрать. Уж её-то – точно. Ты открываешь глаза, ты видишь воронов. Щеки саднят, эти твари успели отщипнуть от живого угощения.
Такова судьба кочующих варваров. Жизнь продолжается до тех пор, пока ты способен двигаться самостоятельно, пока ты можешь держать в руках меч, пока конь под тобой еще способен нестись галопом вперед. И это и твоя судьба тоже. Ты жив, пока женщины чужих народов кричат от страха при виде тебя. Ты жив, пока детей пугают рассказами о твоих братьях по ночам. Ты жив ровно до тех пор, пока твои боги не отворачиваются от тебя. Твой конь ломает ногу, в тебя попадает чужая стрела, ты закрываешь глаза, успевая унести с собой еще трех, четырех, десяток.
Ты закрываешь глаза. Ты открываешь глаза.
Твоя собственная Вальхалла.

Воины взмахивали топорами, вскрывая черепные коробки первым попавшимся. Черное марево воронов кружилось над полем битвы. Точнее – над полем осенних урожаев. Орда накрыла темной тенью первую деревню, стоявшую у горных степей. Солнечный день сам собою ли, по велению богов ли, сменился сумеречной бесконечностью. Будто спящий тысячи лет вулкан где-то поблизости вот-вот разродится лавой – багровые тучи шли низко, сухо кроясь по швам молниями.
Вождь, сжимая двумя руками огромную двустороннюю секиру, замахивается, всаживая одно остриё глубоко в грудную клетку женщины, заслонившей проход в дом. Всех детей они заберут с собой – так он говорит, прежде чем позволить своим воинам напасть на деревню. Среди его отряда есть и женщины – грозные амазонки, не уступающие в запале и ярости своим мужьям и братьям. Среди них есть и дети, не достигшие возраста совершеннолетия; они поднимают к небу луки и арбалеты, заряженные подожженными стрелами и болтами, они высвечивают огненными линиями воздух, заставляя первую на их пути деревню сгорать заживо. Все стада, весь урожай – все это принадлежит теперь им. Это все – дань, которую жители на собрали вовремя.
Старый контракт с народами гор, дикими, темными и беспощадными, действует и по сей день. В обмен на защиту от северных завоевателей, горцы позволяют себе раз в год стирать с лица земли одну деревеньку и грабить другие. Раз в год, словно редкое половодье, ровно в день солнцестояния они приходят, словно чума, вырезая все живое, оставляя после себя кровавое пепелище.
Мальчишка, расчертивший лицо чужой кровью, вслух восхваляет своего бога, мастерски прокручивая в ладонях легкие мечи. Он убил сегодня не мало своих сверстников, защищавших свои семьи. Сегодня он сможет доказать вождю, что достоин звания настоящего воина. Сегодня, в свое тринадцатилетие, он станет мужчиной и по праву получит коня, который будет с ним до конца его жизни – до конца его сражения.
Боги смотрят сверху на своих людей, на свой народ. Они светятся от прилива свежей крови и тысяч молитв. Боги знают, что другие пантеоны в страхе и ужасе ждут каждого дня долгого солнца, пытаясь всеми силами защитить своих людей. Боги знают, что раз в год наступает их день. И они ждут терпеливо. Ждут, когда вождь соберет свой народ, ждут, когда воины накормят лошадей. Ждут, когда дети и женщины заточат секиры, выправят щиты и возложат на алтарь здорового черного быка.
Они грабят, убивают и насилуют. И в этом должно быть, есть какой-то святой смысл для каждого из них.
Но те, кто не смог двигаться дальше – остается вместе с тем темным пепелищем. И вставать уже нету смысла, потому что сражение длинною в жизнь заканчивается там же, где падает под тобою конь.